Как это любить. Соединенные Штаты Полесья: канал Огинского, трагедия Скирмунтов, блюз с берегов Ясельды

Не очень понятно, где начинается, а где заканчивается Полесье. Полесье не имеет четких своих границ, пренебрегает границами государственными. Оно так или иначе находится на территории четырех стран – Беларуси и Украины, а также Польши и России – и является, что называется, «переходным регионом». Полесье – как будто метафора того, что жизнь во всей ее полноте сложнее и интереснее геополитической реальности, административно-территориального деления и прочих режимов и идеологий.

Полесье остается Полесьем, сколько его ни дели: оно расплескивается вне всяких меж яркими красками мифов, остатками болот, кучерявыми лентами рек, диалектами и особенностями менталитета, несет в себе глубокий след одной на всех катастрофы и дисперсную, сложную, неконвенциональную красоту.

Собирать эти разнородные, неявные, странные, разбросанные в пейзажах Полесской низменности жемчужины в краткосрочный маршрут для ознакомления – все равно что прийти на восточный базар с возможностью всё попробовать, но унести с собой лишь то, что умещается в ладони: уходишь с разбитым сердцем и жгучим желанием вернуться во что бы то ни стало. Ну, этого-то нам и нужно.

Есть несколько способов добраться в ту часть Полесья, с которой мы начинаем путешествие, и каждый из них сулит бесчисленное количество красоты. Но мы будем хладнокровно ее миновать, чтобы не расплескать внимание. Как бы то ни было, по пути в Логишин, с которого начнутся наши виражи по краю рек и болот, есть кое-что, мимо чего проехать сложно.

Например, если вы поедете туда через Ганцевичи и Р105, то обязательно остановитесь в Доброславке: шутка ли – самый узкий храм в Беларуси!

Вряд ли знатные потомки Рюриковичей Друцкие-Любецкие пытались сэкономить на стройматериалах, но имеем то, что имеем, – всего 6,9 метра ширины основного объема, аккуратно зашитые доской и выкрашенные в бесконечный полесский синий.

Построенная из дерева еще в 1758 году и перестроенная из костела в православный храм в 1870-м, церквушка по праву является памятником народного зодчества. Как и в народной мудрости, в ней нет лишнего: стройная, с лаконичной и сдержанной архитектурой объемов и трогательными элементами декора. Она вполне транслирует одну из черт региона – скромность, которая, в отличие от наглости, и правда второе счастье.

В 1915 году в этом храме отпевали сестру милосердия 105-го Оренбургского пехотного полка, уроженку Ставрополя Римму Михайловну Иванову – единственную женщину в дореволюционной России, награжденную орденом св. Георгия. Правда, посмертно.

Когда оба офицера роты, при которой она служила, погибли, она сама возглавила атаку на немецкие войска и получила смертельное ранение. Учитывая, что медицинский персонал обязан соблюдать нейтралитет, это оказалось настолько беспрецедентным случаем, что вызвало возмущение представителей немецкого Красного Креста.

Впрочем, чтобы попасть на фронт Первой мировой добровольцем, эта женщина коротко постриглась и взяла мужское имя, что вполне характеризует ее как патриотку, которую мало что могло остановить. Кроме разрывной пули.

Можно было бы и не продолжать про войну, но, даже если ехать к Логишину через Е30 и Телеханы, ее следы так или иначе будут встречаться на пути.

Подзабытая, малоизвестная и не такая «популярная» в сравнении со Второй, Первая мировая оставила в Беларуси – в частности, на Полесье – много следов: в основном это кладбища и ДОТы (это если не считать массово вывезенных в Сибирь местных жителей и «выжженную землю», доставшуюся территории Беларуси от имперских тактиков). «Западным щитом великой империи» быть капец непросто.

Кстати, свернув от лыжной столицы Телехан на север, к озеру Выгонощанскому, можно не только попасть в царство дикой природы Выгонощанского заказника с его болотными черепахами, жужелицами блестящими, оленями и неизменно двенадцатью штучками рысей (так гласит инфостенд).

Свернув на север, можно прокатиться по водоразделу Балтийского и Черного морей, а заодно по линии фронта 1915–1918 годов, о чем будут свидетельствовать мощные бетонные глыбы укреплений (одно из них, например, расположилось прямо в центре деревни Выгонощи, напротив сельпо).

А сопровождать вас будет малозаметная, заросшая и затянутая ряской канава, которая за деревней Выгонощи вдруг превратится во внушительный, уходящий к горизонту водный проспект. Это не что иное, как канал Огинского – или, как его называли раньше, Телеханский канал.

Говорят, еще меньше века назад, в межвоенное время, по нему из Телехан в Пинск ходил туда-сюда пароход «Секунда». Рейс в 30 километров, правда, длился немного дольше – 7 часов.

Скромный взнос в 1,1 рубля за въезд на территорию заказника через КПП, на стенде у которого можно ознакомиться с ожидаемой популяцией лосей и барсуков, открывает шлагбаум в удивительную локацию.

Дикие, труднопроходимые заболоченные леса разделяет широкий и прямой, как взлетная полоса, канал, через который на протяжении нескольких километров то тут, то там перекинуты пешеходные мостики. С одной стороны канала – узкая прямая дорога, к которой липнут сосредоточенные на своих амурах и окунях рыбаки, с другой, с западной, – брутальные бетонные ДОТы, совершенно нелепые и даже инопланетные в этих зарослях мирной тишины.

Линия фронта держалась здесь больше двух лет, начиная с осени 1915 года. Активным боевым действиям обеих сторон конфликта успешно мешала сама природа: войска Германии и Австро-Венгрии и российская армия просто застряли в болотах друг напротив друга, скованные трясиной, разделенные каналом и принадлежностью к противоборствующим империям.

Говорят, это был наиболее спокойный участок восточного фронта: здесь российские генералы не бросали тысячи людей на пулеметы, как под Нарочью или под Барановичами. Более того, здесь даже имели место товарообмен между воюющими солдатами (например, шнапса на теплые вещи) и братания по случаям праздников – естественно, до приказа разойтись по позициям и стрелять друг в друга. Удивительная война.

Ребята из Четверного союза при этом то ли были более собранными, то ли имели лучшее материальное обеспечение и толковые инженерные службы, поэтому умудрились понастроить вдоль фронта узкоколеек, организовать под свои нужды лесопилки и электростанции, наладить поставку бетона, металла и щебня и оборудовать свою сторону канала основательными укреплениями.

Узкоколейки канули в Лету, а вот бетонные ДОТы с полутораметровыми стенами до сих пор не утонули в болотах благодаря немецкой инженерной мысли, поместившей их на дубовые деревянные платформы.

Здесь, на так называемом Выгонощанском плацдарме, этих столетних монстров многие десятки. В населенном пункте они либо превращаются в стихийные руинбары, где в безопасности, гарантированной немецкой инженерией Первой мировой, можно положить бутылочку «Экспромта», либо поступают в распоряжение домохозяйств в качестве хозпостроек.

На территории заказника эти памятники войны тоже вполне доступны: всего-то перейти по мостику линию фронта (Огинский канал), и пожалуйста – можно глазеть на неподвижную воду канала и лес с его двенадцатью рысями через амбразуру. Для пущего погружения в тему в укреплениях можно даже заночевать, но внутри сыровато и кое-где живут крысы.

Вряд ли великий гетман литовский Михал Казимир Огинский мог представить такую мясорубку, как Первая мировая война, да еще и инициированную в самом сердце супер-пупер-цивилизованной Европы. Как и то, что его детище – гидротехническое сооружение – станет рубежом между двумя воюющими сторонами.

Идея канала была вполне себе мирным прожектом зарождающегося капитализма: соединить бассейны Немана и Припяти (а соответственно, Балтийское и Черное моря) искусственным водным путем и брать злотувки за транзит грузов.

Автором идеи вроде как был вовсе не Огинский, а некий мелкий чиновник, а одним из проектировщиков и впоследствии менеджером проекта стал знаковый для Пинщины и Полесья человек – Матей Бутримович. Он и отправил чертежи тогдашнему воеводе Виленскому – одному из претендентов на престол Речи Посполитой, магнату, романтику, любителю театра, балов и путешествий Михалу Казимиру Огинскому. Дяде Михала Клеофаса.

Михал Казимир Огинский любил и амбициозные проекты, и родину – канал мог здорово поспособствовать ее экономике, – поэтому в далеком 1768 году началось строительство сроком в 15 лет и стоимостью в 12 миллионов злотых. Говорят, за такие денежки в то время можно было купить примерно сотню имений.

Чего только не произошло за эти 15 лет с нашей дорогой прародиной и самим Огинским: Барская конфедерация, сражения с русскими войсками и поражение в бою с молодым, но уже суровым Суворовым, эмиграция, конфискация восточных земель и амнистия после аннексии 1772 года.

Как бы там ни было, осенью 1784 года 54 километра новенького водного пути из Ясельды (приток Припяти) в Щару (приток Немана) были целиком обустроены и полностью введены в эксплуатацию с инфраструктурой в виде двух пристаней, шлюзов, вспомогательных каналов и дорог.

Впрочем, еще в 1775-м по каналу начались сплавы, потянулись туда-сюда плоты, барки и лодки с галерами, но только 1783 год является годом окончания строительства, а торжественное открытие, на которое в болота пожаловал король Станислав Август Понятовский, состоялось и вовсе осенью 1784 года.

К счастью, реконструированный уже в XXI веке 5-километровый участок между деревней Выгонощи и озером Выгонощанским наглядно демонстрирует симпатичный, но утерянный водный путь (а за озером даже восстановили обновленный в 1930-х шлюз по пути в реку Щару).

Все это дает надежду на то, что вслед за Августовским каналом может быть восстановлен и Огинский – всего-то нужно превратить километров 40 заросшей мелкой канавы с ДОТами, болотами, следами мелиорации и садовыми товариществами по берегам в водную магистраль. И тогда уж точно ничего не остановит ни варяг, ни греков в их славном пути от моря до моря. Ну и мы, туристы, покатаемся.

А пока от КПП заказника Выгонощанского (который, кстати, по количеству видов животных превосходит Беловежскую пущу, так что глядите в оба и ищите экотропы) по прилегающей к каналу дороге можно доехать до просторного, светлого и совсем неглубокого озера.

Желающих отдохнуть там ждет тишина, прерываемая лишь самососредоточенными рыбаками, а также развернутая инфраструктура с домиками, беседками, причалами, площадками для пикников и даже микролавочками на берегу – для индивидуального созерцания остатков «Геродотова моря».

Никто, конечно, не знает, где оно на самом деле располагалось – огромное северное озеро, описанное древнегреческим историком. Но вся эта история так к лицу Полесью, что остается только присесть на по-северному скромном песчаном пляже, закрыть глаза и представить себе эти тысячи лет, осевшие сапропелью на дно вечности. Но нам некогда, нам пора в Мотоль за колбасой.

Проезжая Логишин, не смущайтесь герба. Ну подумаешь – волк на лосиных ногах на голубом фоне. Это ничуть не удивительнее центральной площади этого приятного местечка, где тоже все нормально сосуществует: и церковь, и костел, и Ленин с книгой.

Или вот история местной достопримечательности – Логишинской иконы Божьей Матери, которую в начале XVIII века в городке забыли шведы. Забытую Королеву Полесья (так ее называют) поместили в местный костел, а после того как костел в 1863 был имперскими властями передан православным – в церковь, где ее почитали уже, соответственно, православные. Ничего – католики продолжили ходить молиться образу в православную церковь.

В начале XX века у них появился собственный новенький храм, но ортодоксальным соседям так полюбилась икона, что те отказались ее возвращать. Что ж, в 1938 году католики-активисты тайком восстановили справедливость: вынесли образ из церкви и поместили в костел.

Попытки вернуть кочующую Королеву в православный храм с помощью большевиков не принесли успеха – еще бы: говорят, в 1919 году жители Логишина не в первый раз восстали и выдворили большевиков из города.

В общем, сегодняшний городской поселок имеет не только каменного истукана с книгой, но и богатую историю борьбы за справедливость. Более того – одну из лучших бейсбольных площадок в Беларуси, потому что уже 15 лет здесь тренируются «Логишинские волки», у которых в копилке есть даже победа над молодежной сборной Австралии.

Говорят, ради этого матча одного из ключевых игроков команды пришлось в буквальном смысле снять с трактора, отпросив у руководителя сельхозпредприятия. Дивный, дивный мир!

Свернув в Мерчицах к деревне Твердовка, рядом со скромным мостом через Ясельду легко найти самое начало прославленного и прославившего своего мецената канала.

Найти легко, но сложно узнать: в отличие от звучной реконструированной части под Выгонощами, здесь гидротехнический шедевр ХVIII века – тихое рукотворное недоумение, сдавшееся дикому берегу извилистой полесской реки.

Начало Вялікага Пінскага канала заросло, из воды торчат какие-то старенькие деревянные сваи. Представить здесь какое-либо судно вообще можно только выпив бутылочку доброго вина – что уж говорить о пароходе «Секунда».

Чтобы уж окончательно досмотреть и канал, и ДОТы, а заодно полюбоваться ладным, приятным для глаз поселением – с минимумом пожелтевшего сайдинга и синего металлопрофиля, поликарбоната и прочих благ строительной индустрии, – стоит заехать в саму Твердовку.

У деревни канал превращается в бесславную часть мелиоративной системы с полуразложившимися столетними ДОТами, повернутыми в сторону садового товарищества Полесье.

Но это еще не все.

В лесу за деревней – после того как закончится симпатичная улица с крепкими деревянными домами, выкрашенными в успокаивающий кармин (а вместе с ней – взгляды местных жителей, чью гармонию вы будто немного нарушаете, пока едете и рассматриваете идеальные резные наличники), – чуть в стороне от песчаной дороги можно найти целое скопление железобетонных монстров, так называемое «кладбище ДОТов».

«Кладбище», может, и громковато сказано: умерло их здесь с пяток – не более. Однако зрелище весьма любопытное – будто бы какие-то великаны пытались играть фортификационными сооружениями в тетрис. По одной из легенд, немецкие укрепления Первой мировой свозили сюда с окрестных полей, чтобы не мешали сельскому хозяйству или работам по мелиорации. Nice try.

Когда проезжаешь Поречье, сложно зацепиться за что-либо взглядом. Кажется, на въезде стоит знак, который сообщает, что в местной школе есть литературный музей белорусской поэтки Евгении Янищиц, учившейся здесь когда-то, а в остальном – деревня как деревня.

Заканчивается она чем-то типа мехдвора и большой парковкой, от которой вглубь одичавшего парка ведет скромная тенистая аллея. Любителям экзотов здесь будет где заблудиться: под шум агротехники можно попытаться найти тюльпанное дерево, золотистую ель или болотный кипарис, а то и прищучить цаплю, что обитает в насаждениях лиственниц. Единственное, все это нужно найти, ведь парк не выглядит чем-то, за чем усердно следят.

За чем здесь следят, так это за тем, чтобы вы не прошли к трехэтажному кирпичному зданию на огороженной территории в глубине парка. Подобраться поближе к этому памятнику индустриальной архитектуры XIX века в красном кирпиче вам помешают если не привязанные у проходной собаки, то вполне себе свободные, неразговорчивые люди. Что поделать – режимный объект: здесь производят картофельный крахмал.

Может, и неплохо, что так. Декорированное поясами, нишами и башенками здание – то немногое, что осталось от «Ливерпуля на Ясельде»: индустриального чуда на Полесье, которое начиная с 1830-х и до самой Первой мировой удивляло своими промышленными достижениями и Российскую империю, и Западную Европу.

Начиналось все с прозаичной сахарной свеклы. Вернее, с момента, когда политик и композитор Михал Клеофас Огинский (да-да, автор того самого Полонеза и племянник того самого Михала Казимира Огинского – мецената грандиозных прожектов) продал усадьбу в Молодово, а заодно и Поречье Сымону Скирмунту.

С приобретения в конце XVIII века земли начинается славный путь фамилии Скирмунтов из трудолюбивых и образованных шляхтичей-чиновников в промышленники и прогрессивно мыслящие предприниматели – и выше, выше, выше.

Сын Сымона – выпускник физмата Виленского университета Александр – уезжает изучать химию в Германию и Францию, а затем в 1830-м начинает производить в сердце Полесья сахар, используя собственное изобретение для ускоренного выпаривания сахарного сиропа.

В 1836 году в Поречье уже работает суконная фабрика с зарубежными станками и не только местными, но и иностранными работниками, которая выдает на всю округу и дальнее зарубежье тысячи аршин качественного сукна.

Через двадцать лет станков на ней уже под сотню, а рабочих мест – за три сотни. А помимо нее пыхтят уже и винокурни с горячим вином, и фабрика туалетного мыла и свечей.

Продукция, произведенная Александром Скирмунтом, получала завидные награды на выставках, а его рабочие получали невиданные в те времена возможности карьерного роста и внушительный соцпакет в виде многоквартирных домов для семейных рабочих и интернатов для несемейных, бесплатного питания, госпиталя и училища для детишек.

Энергичный и увлеченный новым миром, грохочущим паровыми котлами, Скирмунт обгонял и время, и своих соседей, будто застрявших в прошлом. Причем не только в своем отношении к делам и к людям в подчинении, но и в вопросе самоидентификации: быть патриотом исторической Литвы и вкладывать в свой край, оставаясь формальным подданным Российской империи, воспитанным в системе польской культуры, было весьма оригинальной позицией.

В браке с Констанцией Сулистровской, дочерью минского губернатора, у полесского предпринимателя появилось аж 11 детей. Когда хозяин Поречья удалился от дел и уехал в Крым к виноградникам, некоторые наследники продолжили его линию, благодаря которой за экономическими преобразованиями следовали социальные.

Так, один из сыновей – Александр Александрович Скирмунт – не только принял на себя управление «Ливерпулем на Ясельде», но и как чиновник и общественный деятель трудился над улучшением положения крестьян во времена реформы по упразднению крепостного права. Ну и как и вся его большая семья, поддержал восстание 1863 года.

Репрессии со стороны имперских властей, последовавшие после разгрома восстания, заставили местную шляхту полностью переключиться с общественной деятельности на хозяйственную, и Скирмунты, которым принадлежала треть промышленных мощностей Минской губернии, со знанием дела продолжили выдавать сахар да сатин с сукном.

Да что там: во всей Российской империи все еще закупали ворсильные шишки во Франции, а под Пинском, на берегу Ясельды, суконная фабрика Скирмунта уже делала начесы на тканях собственноручно выращенными! Лесоводство, мелиоративные работы, рационализация земледелия и скотоводства – у суперхозяина Александра Александровича спорилось все, даже торговля гарэлкай в Вильнюсе и Каунасе. Так ее и называли – «скірмунтоўка».

Впрочем, большинство родственников не разделяло прогрессивных стремлений Александра в отношении социально-экономических трансформаций. Как и основная часть местной шляхты, они придерживались консервативных взглядов – с тоской по великой и могучей Речи Посполитой, а также по роскоши шляхетной жизни, основанной на трудах крепостных и продаже леса. А капиталистический гуманизм на основе экономических свобод и забота о подчиненных во благо всеобщего процветания – все это выглядело для основной массы зажиточных соотечественников чем-то разрушающим их старый добрый мир.

Возможно, поэтому доверие со стороны недоверчивого «народа» заслуживали лишь единицы. Возможно, поэтому на водоразделе эпох популистские лозунги большевиков били нижайшие сословия прямо в сердце: уставшим людям за ними виделись перемены и надежда, жизненная динамика, но уж точно не репрессии и тоталитаризм как продолжение рабства в новых, изощренных формах.

Ну да традиционным обществам – традиционные проблемы: уже Первая мировая нанесла и консерваторам, и реформаторам, и поречскому экономическому чуду непоправимый урон. Оставалось только дождаться последствий социалистической революции.

Кресты в юго-западной части поречского парка – одно из них.

Весьма показательно, что «одна из ключевых фигур в белорусской истории» была расстреляна без суда и следствия деревенским пьяницей на краю леса. Зло, как и добро, прозаично: к началу октября 1939 года войска Красной Армии уже добили не добитые Вермахтом остатки польского войска, увеличивая территорию красного террора, а в нескольких километрах от Поречья сын полесского реформатора Александра Скирмунта-младшего, идеолог «краёвасцi» и бывший глава правительства БНР, стоял на прицеле у троих земляков-крестьян.

Отказавшегося копать самому себе могилу и поворачиваться спиной семидесятилетнего мужчину вместе с его родственником расстреляли, после чего слегка присыпали землей, прихватив одежду и часы.

Говорят, у убийцы – местного гуляки по кличке Соловей – просто были какие-то свои счеты с Романом Скирмунтом, человеком, который, судя по всему, желал и Беларуси, и тому же Соловью совсем иного будущего.

Роман Скирмунт был преемником не только промышленной и сельскохозяйственной империи деятельного отца, но и его трудолюбия, смелости и широких взглядов. А в связи с этим – и проводником новых идей, самой яркой из которых становится идея «краёвасцi» – прекрасная, как память о ВКЛ, в котором никто из нас не жил, и, вероятно, утопичная, как несостоявшееся светлое будущее.

В понимании «краёвасцi», как это часто бывает с либеральными конструктами, можно запутаться. Но если сильно упростить, то это когда патриотизм и самоидентификация базируются не на принадлежности к отдельной нации, а на принадлежности к «краю» – к земле, где веками складывалась этнокультурная неоднородность. И на этой земле должно найтись достойное место каждому, потому что все нации равны, все традиции и языки уважаемы, а все люди – граждане края.

Другими словами, «краёвасць» – это «идеологизированная тутэйшасць», попытка концептуализировать и объединить на равных условиях пестрый, многонациональный и мультикультурный мир на исторических землях ВКЛ в одной «супольнай Айчыне». Причем с верховенством демократических свобод, среди которых неприкосновенность частной собственности.

Америка, не иначе! И вот в этой кампании по созданию политической общности из трех народов стародавней Литвы (кажется, евреи и татары были исключены из дискурса, но это не точно) одними из главных идеологов были Роман Скирмунт и его двоюродная сестра Констанция.

Собственно, Роман Скирмунт не ограничился теорией. Будучи депутатом Государственной думы Российской империи I созыва, он объединил краёвцев в «Группу западных окраин», в 1907 году инициировал создание «Краёвай партыі Літвы і Беларусі», а в смутное время Первой мировой и расползающегося эха революции оказался у самых истоков белорусской государственности.

Материальные ресурсы, влиятельное общественное положение, чуткое понимание истории и чувство ответственности за Край привели его на самый верх в кульминационный для самоопределения всех «тутэйшых» момент.

Кажется, что зарождавшейся посреди войны и хаоса 1918 года Белорусской Народной Республике очень повезло с таким лидером: похоже, Роман Александрович на собственном опыте и на опыте предыдущих поколений поречских Скирмунтов осознавал ценность и независимости, и прогресса, и либерализации. Знал, что такое поступательное преодоление пропасти между сословиями, что такое толерантность и справедливость.

Жаль, что эта попытка организовать суверенное белорусское государство происходила под очередной оккупацией, да и в пропасти между людьми к тому времени уже поселились большевики.

Усилия правительства провозглашенной БНР – и в частности Романа Скирмунта – в борьбе за суверенитет и признание не помогли.

Фортуна в лице оккупационной администрации улыбнулась украинцам: Германия признала Украинскую Народную Республику, да еще и отписала ей кусок Полесья с живописной Пинщиной. Позже появилось Королевство Литва – правда, с немецким военным, ни разу не бывавшем в Литве, в качестве монарха.

Зато долгие переговоры с немцами сторонников белорусской независимости не привели ни к чему, хотя те, в общем-то, приветствовали самоопределение народов на оккупированных территориях. Противоречия внутри БНР между правыми и левыми и вовсе привели к расколу внутри Рады и отставке Скирмунта.

В качестве дипломата он продолжал добиваться признания независимости белорусско-литовского края у Франции, Англии, США, но все было тщетным: мир был слишком занят геополитическими последствиями войны и революций, чтобы всерьез воспринимать хрупкое, как весенний цветок, Адраджэнне где-то там, на краю Восточной Европы.

История Беларуси тогда пошла по иному пути и с иными героями.

С началом Второй мировой, осенью 1939 года, иные герои вернулись на Пинщину устанавливать свои представления о мире и справедливости. И семидесятилетний помещик-краёвец с богатым политическим прошлым в эти представления не вписывался – как бы ни вступались за него крестьяне, очень любившие своего шляхтича.

Трех местных гуляк с «личными счетами» и негласного приказа новой власти было достаточно, чтобы строить новый мир без неугодных людей. К тому времени Скирмунт восстановил небольшую часть хозяйства и спокойно жил себе в усадьбе, перестроенной из одного из производственных корпусов, продолжая при этом общественную деятельность и гуманитарные исследования – в частности, Полесья, его истории и, собственно, полешуков.

Никакого «Ливерпуля на Ясельде» больше не было: 6 лет войн, хаоса, грабежей, пожаров, мятежей, а также десятки лет политической борьбы, в которую Роман Скирмунт явно вкладывал собственные ресурсы, истощили полесское чудо.

Поречье жило тихо, мирно и скромно – о старом мире напоминали только кирпичный корпус винокурни и огромный, полный удивительных деревьев парк, созданный «гражданином края».

В нем и был перезахоронен бывший премьер-министр БНР спустя три года после убийства – когда его родная сестра собрала на краю леса с крепким полесским названием Корань присыпанные землей кости брата и мужа, чтобы наконец предать их земле.

Говорят, пореччане, еще хоть как-то заставшие Скирмунта, всю жизнь вспоминали его добрым словом. В остальном – в советской историографии, которой все мы обязаны некоторой степенью амнезии, – фигура Романа Александровича была предана забвению либо упоминалась в качестве страшного помещика-угнетателя. Вплоть до начала 1990-х не была обозначена и могила, в которой захоронены Роман и Болеслав Скирмунты.

Сегодня, прогуливаясь в вековом полузаброшенным парке, можно набрести на робкую жизнь подростков, мило сидящих на какой-нибудь скамейке, – совсем рядом находится детский оздоровительный лагерь «Поречье».

Непонятно, найдут ли молодые люди здесь свою любовь или экзотические деревья, посаженные одним из первых пробелорусских политиков, борцом за автономию и меценатом Адраджэння Романом Скирмунтом, но точно встретят два скромных креста на месте его захоронения. На одном, помимо имен убитых, по-польски написано «На вершине мысли и чувств был их дом…», на другом – просто так, по-белорусски: «Раман Скiрмунт, 1868–1939».

Два языка и две могилы для одного человека. Две могилы и одна смерть для сторонника независимости Беларуси – тутэйшага лiцвiна, воспитанного в польской культуре. Вот уж и правда переходный регион.

В самом центре Молодово на улице Ленина стоят два храма. Один – блестящий, другой – нет. Один – как нагловатый розовощекий молодец с золотыми часами на руке, другой – как старик-долгожитель, доживающий свой век на казенной пенсии и яблочках из сада.

Такое впечатление, что тут тоже что-то куда-то переходило, и действительно: старый деревянный храм XVIII века до второй половины XIX века был униатским, а затем был переосвящен и перестроен в православный.

Во второй половине XX века в соответствии с пожеланиями новых хозяев его ожидала трансформация в «дом гражданских обрядов», но в 1990-х памятник народного зодчества вернулся к верующим.

Вероятно, верующим не хватало компактного и по-полесски скромного сооружения, обшитого горизонтальной шалевкой в цвете polessian blue, – совсем недавно рядом с одним православным храмом вырос другой православный храм в лучших традициях муравьевок ретроспективно-русского стиля с легкими модернистскими вкраплениями поликарбоната поверх кучерявой ковки.

А в новенькую, сверкающую позолотой отдельно стоящую звонницу из старого храма переехал колокол, отлитый в 1583 году в Ковно (сегодняшнем Каунасе). Изображение этого колокола попало на современный герб Молодово: еще бы, такая древность да с орнаментами, тремя раками, пятиконечной звездой и текстом на белорусском языке латиницей – все о первом владельце Молодово Матее Войне.

А вот более полутора веков молодовского униатства здесь вроде бы никто не вспоминает, хотя табличка о том, что уже в 1698 году тут была униатская церковь, была бы вполне справедливым жестом.

Но мы будто забыли, что в мире нет справедливости! Что до архитектуры, то сердце верующего, похоже, приемлет любую эстетику, так что не будем снобами и просто зажмуримся, чтобы не ослепнуть от сияния золота и ажура декора.

Дворец Скирмунтов здесь не сохранился, равно как и их поместье в Поречье. Молодовские представители рода не разделяли либеральных устремлений прогрессивных родственников и были скорее за сохранение старого доброго мира, в котором судьба крестьян и аграрные реформы не в приоритете.

Уже начиная с революции 1905 года социальное напряжение между землевладельцами и селянами здесь периодически перерастало в конфликты. Молодовских Скирмунтов большевики убили за две недели до поречских – в сентябре 1939-го.

Месть это нового мира старому или нет, не ясно, но говорят, что прямо на месте сожженного в 1944 году панского дворца в стиле ампир кто-то из новой местной знати потом плюхнул себе дом.

Еще недавно – в середине 1990-х – к единственному сохранившемуся от молодовского ансамбля каменному зданию, к родовой каплице, был чуть ли не вплотную пристроен телятник. А внутри симпатичной ротонды новые хозяева устроили склад, для чего, по слухам, пришлось извлечь и сжечь гробы вместе с покоившимися в них останками шляхтичей.

Разом с гробами новая метла вымела и убранство усыпальницы с мраморным Иисусом, а близлежащее старое кладбище, на котором были похоронены и представители рода Сулистровских, и родственница Элизы Ожешко, превратилось в свалку с зияющими дырами на месте могил.

Это еще что: по некоторым воспоминаниям, кто-то из советских то ли педагогов, то ли пионервожатых ворошил кости местной знати вилами, наглядно демонстрируя детям, что нет никакого бога. Мы тоже можем взглянуть на остатки кладбища – например, на одно из разбитых надгробий, что лежит навзничь:

Да-да, именно тот Скирмунт, что полвека совершенствовал полесский Ливерпуль и усердно освобождал местных крестьян от рабства.

За свободой часто следует амнезия, а то и бесчувственность. Но что мы все о грустном, как будто удивляемся тому, как сложно оставаться людьми. Кругленькая каплица авторства Тадеуша Ростворовского сегодня вся в лесах и реконструируется, поэтому на частичную реконструкцию памяти мы тоже вполне можем рассчитывать.

Кости, конечно, не вернешь, надгробия из фундаментов домов местных жителей не повыдергиваешь, но что-то про уважение к прошлому, которое вовсе не страницы в книге, а живые люди, кровь, мечты, заблуждения и ошибки, нет-нет да и проступает через работу с наследием. Хотелось бы верить.

Есть слухи, что, даже если Мотоль обнести стеной и отрезать таким образом от всего мира, мотоляне выживут. Причем жить они, судя по всему, будут припеваючи, по столетним рецептам изготавливая колбасу да караваи, вылавливая рыбу, пошивая кожухи и обувь, да еще и продавая все это за стену.

Наверное, наряду с соседним овощным царством, Ольшанами, Мотоль можно назвать столицей полесской предприимчивости – самобытным местечком с почти южным характером, яркими героями и легендами, удивительно красивым языком и собственным кулинарным фестивалем.

Еще бы: если верить археологам, жизнь в округе Мотольского озера теплится-бурлит еще с мезолита, а ремесленничеству и торговле здесь уже с полтысячелетия – даже местный «Евроопт» не выдержал конкуренции.

В середине XVI века Мотолем владела сама королева Бона Сфорца, которая уже в 1555 году добилась для него Магдебургского права. То есть Мотоль стал «городом» раньше, чем Пинск или, положим, Могилев.

По местному преданию, она же завезла сюда с десяток дельных мастеров из Италии и Германии, которые и задали Мотолю вектор на процветание. Сегодня «бонджорно» на улицах Мотоля не услышишь, зато в каком-нибудь невзрачном магазинчике можно купить такой вкусный хлеб, что начинает казаться, что Мотолю и правда досталось немного магии от страны чинквеченто – не в изящных искусствах, так хоть в еде. Да и необычные местные фамилии вроде Палто, Кульбеда, Шиколай, Кузюр намекают на то, что предки некоторых мотолян вполне могли быть родом издалека.

В честь королевы, радевшей за расцвет местечка и поставлявшей в сердце Полесья иностранных специалистов, рыночную площадь даже именовали когда-то Плацем королевы Боны. Сейчас там вроде бы площадь Ленина.

Пока современники маялись плетением лаптей, мотоляне ходили в кожаной обуви, а в 1980-х здесь чуть ли не в каждом доме тайно шили крутейшие дубленки на весь «соцлагерь» – на всех лагерных модников, суперзвезд и партийцев. Это ярко свидетельствует и о крепких ремесленнических навыках, и о предпринимательской хватке местных жителей. Кустарное производство в СССР было запрещено, и тем не менее сотни и тысячи лихих кожухов – по 500 рубликов каждый – разлетались из Мотоля по всему Союзу и долетали даже до Италии.

Качества вроде мастеровитости и предприимчивости вполне могли сформироваться у мотолян не только благодаря мифическим немцам и итальянцам Боны, но и благодаря вполне реальным евреям. До геноцида в 1941 году они составляли значительную часть местного населения и помимо торговли заведовали и промышленностью, и медициной, и ремеслами. Говорят, предчувствуя беду с началом Второй мировой, еврейские мастера передавали своим ученикам не только знания, но и личные инструменты.

Появление еврейской общины в Мотоле датируют XVI веком и связывают все с той же неугомонной королевой. Похоже, она одна из первых начала культурную разгерметизацию сурового края болот.

В документах нашлись свидетельства активного взаимодействия культур еще за ХVII век: тогда местный православный священник пожаловался на нанесение ему ран и побоев во время конфликта, произошедшего в воскресенье (нерабочий день у христиан), когда евреи Лейба Гиршевич и его зять строили дом в городке.

Несмотря на то что раз в сто лет – а то и чаще – Мотоль кто-то сжигал и опустошал, поселение и население на берегу «реки богов» Ясельды всегда восстанавливалось. А еврейская община в течение XIX века выросла с 6,7% до 31% и плотно встроилась в экономическую и культурную жизнь полесского городка.

Судя по описанию, в межвоенное время здесь натурально кипел бульон витальности: черт с ними – с полиэтническим составом населения, с пищевой и кожевенной промышленностью, – но три спиртзавода, две пивоварни, трактиры, буфеты!

С приходом в 1939 году большевиков – говорят, мотоляне встречали их с радостью – съехали немногочисленные поляки, осевшие здесь в межвоенное время. А в августе 1941 года от почти 3 тысяч еврейской общины Мотоля остались 23 человека.

Но о своих соседях, что веками жили рядом и вдруг в один момент исчезли, сегодняшние жители агрогородка помнят. И эта память, конечно, не в наличии колбасы «Еврейской» в ассортименте местного колбасного цеха.

Во-первых, в центре городка расчистили и восстановили старое еврейское кладбище; во-вторых, на невыразимого дизайна въездном знаке «Мотоль» написано аж на четырех языках: на русском, белорусском, польском и иврите – уже неплохо. В-третьих, чуть в стороне от центра, на улице Банной недалеко от Мотольского озера, можно найти скромные полдомика Хаима Вейцмана – первого президента государства Израиль.

Да, ученый, политик и президент Всемирной сионистской организации родился именно здесь, в Мотоле, в семье лесосплавщика в далеком 1874 году, а в 1949-м, когда на его малой родине организовывали колхоз, возглавил на земле обетованной еврейское государство.

Кстати, благодаря хорошему дереву, из которого построен дом Вейцманов, он до сих пор сохранился, и в нем даже располагается неофициальный музейчик – с фотографиями и старинными предметами быта.

Среди уроженцев еврейского Мотоля не только израильские химики, дипломаты, военные или, например, один из мэров Тель-Авива. На берегу Ясельды родились люди, открывшие большому миру черную музыку дельты Миссисипи – чикагский блюз!

Правда, сперва братьям Леонарду и Филу Чессам пришлось перебраться из Мотоля в Чикаго и открыть там питейные заведения, а затем – ночной клуб с живыми артистами. В нем и выступали блюзмены с американского юга, которых предприимчивые братья стали издавать на собственном музыкальном лейбле – Chess Records.

Супермузыканты лейбла стали путеводными звездочками и вдохновителями для всей последующей эры рок-н-ролла, поэтому, если Howlin' Wolf, Muddy Waters и Little Walter для вас не пустой звук, а самое что ни на есть true, гуляя Мотолем, попробуйте представить себе все эти невидимые и невообразимые связи всего на свете.

Ясельды и Миссисипи, электрического блюза Howlin Wolf и евреев родом из сердца Полесья – обернутого рушниками, укутанного кожухами, расчерченного беззастенчивыми реками. Они – эти связи – как самое удивительное: редко очевидны.

Наслаждаться Мотолем можно самыми разными способами. Можно гонять по улочкам гусей или скупать в местных магазинчиках полную любви еду. Искать знаменитую копченую местную рыбу, рассматривать старые домики или дивные формы сучаснага агроренессанса.

Можно наведаться в музей народного творчества и залипнуть на его огромной, тщательно собранной экспозиции (там же можно аутентично по-мотольски отобедать, заказав такую опцию заранее) или вообще не выходить из музеев: в Мотоле есть и археологический, и музей хлеба.

А можно охотиться на ласковую, как негласную любовь Беларуси и Украины, местную речь – некоторые ее носители будут пытаться перестроиться на что-то более привычное уху туриста вроде русского или белорусского, но лучше попросить их быть собой, полешуками, тутэйшымi. Оставаться собой, на своем месте да еще и в живых – великая ценность. Спросите евреев.

Во второй половине XIX века один удивительный человек родом с Полесья нарисовал все, что мы потеряли. Объездил почти всю сегодняшнюю Беларусь, половину Украины, Литву, Польшу и зафиксировал неимоверное количество архитектурных объектов в архитектурных же пейзажах.

Вполне возможно, что если бы не эти писаные акварелью и гуашью, не рисованные карандашом и сепией города и местечки, замки и храмы, дворцы и усадьбы, руины и старажытныя скайлайны, то обо многих сооружениях, формировавших местный ландшафт в позапрошлом веке, мы не имели бы сегодня представления – ведь часть построек исчезла, а часть безвозвратно преобразилась благодаря культурной энтропии и прочим процессам.

Собственно, уйдя на метафорическую пенсию и отправившись в путешествие с карандашом и кистью по провинциям, участник двух восстаний Наполеон Орда не просто запечатлел объекты в пейзажах – по его же словам, он «нарисовал остатки нашей былой славы и цивилизации».

Итог из более тысячи живописных и графических работ (несколько сотен из них сделаны в теперешней Беларуси) – его романтический и полный светлой печали альбом об утраченном величии Речи Посполитой и ВКЛ.

Что ж, Наполеон, спасибо! Теперь мы кое-что припоминаем.

Ребенок инженера-фортификатора и пианистки, родившийся в 1807 году, получил модное по тем временам имя неспроста – с французским императором Наполеоном были связаны надежды шляхты на возрождение Речи Посполитой и того самого былого величия.

Наполеон Бонапарт в этом деле особо не помог, хоть и пытался, но идея освобождения от власти Российской империи и воссоздания польско-литвинского государства надолго осела в умах магнатов, шляхты и мещан.

Вот и наш Наполеон с татарской фамилией Орда с юности оказывался среди бунтарей. Сперва за участие в тайном студенческом обществе его исключили с четвертого курса физико-математического факультета в Вильне и упекли на 15 месяцев в тюрьму, затем – после активного участия в восстании 1830–1831 годов – ему и вовсе ничего не оставалось, кроме как, спасаясь от репрессий, уехать под чужим именем во Францию.

Уехать на четверть века.

Судя по всему, за эти 25 лет пребывания частью Великой польской эмиграции патриотизм Наполеона только укрепился. Как еще можно объяснить то, что после объявленной царскими властями в 1856 году амнистии, оставив семью, карьеру и богемную жизнь – он побывал даже директором итальянской оперы в Париже, – шляхтич устремился на Полесье?

К тому времени он перезнакомился с яркими представителями европейской интеллигенции вроде Шопена (и даже музицировал с ним вместе) и Листа, Берлиоза, Бальзака и Стендаля, обучился архитектурному пейзажу и определился со своими магистральными предпочтениями: музыка и живопись.

Казалось бы, можно продолжать сочинять полонезы, путешествовать с мольбертом по югу Европы и Африке и пестовать свои романтические чувства в такой благосклонной к романтизму стране, как Франция, но Наполеон Орда вернулся на суровую родину.

Присягнул на верность Александру II, вернул деньги за конфискованное имение и после Пинска и Гродно переехал на Волынь – давать частные уроки музыки.

Не тут-то было. В 1866 году художника и музыканта арестовали по подозрению в участии в восстании 1863–1864 годов и поместили в кобринскую тюрьму, лишили родового имения и грозили ссылкой в Сибирь.

Но благодаря вмешательству жены и французского посла Наполеон Орда отделался статусом невыездного.

Неизвестно, рисовал ли бы он Сибирь, но, оставшись дома, полесский гений продолжил вкладываться в любимые дела: написал учебник «Грамматика музыки» (на многие годы ставший важным пособием по музыкальной теории) и отправился в бесконечное путешествие по провинциям исчезнувшего государства – рисовать остатки старого мира.

Результаты этого путешествия – тысячи рисунков и акварелей с тщательно исполненными архитектурными пейзажами, сделанными на территориях современных Литвы, Беларуси, Польши, Украины, – достоверные документы эпохи, к которым всегда можно обратиться.

Убедиться в том, что и без нас мир может быть весьма симпатичным, ну или найти какой-нибудь утраченный объект наследия и, опираясь на рисунок, его восстановить.

Именно так в нескольких километрах от Вороцевичей, в урочище Красный Двор, и восстанавливают родовую усадьбу Наполеона Орды.

Не зря он ее изобразил: учитывая, что после пожара в 1943 году от дома оставался лишь фундамент, все строительные работы ведутся по рисунку, сделанному его талантливым хозяином. И, что удивительно, даже на недостроенное здание приятно посмотреть: натуральные материалы, аутентичные технологии, аккуратное исполнение – кажется, объекту достается много любви.

Сам художник бы небось не отличил новенький усадебный дом от оригинала и был бы рад спокойно пожить в нем без этих вечных скитаний, но умер еще в 1883 году. Причем даже за пару лет до смерти его подозревали – «в шпионаже в пользу Запада».

Ну ничего. Сейчас все нашпионенное Наполеоном Ордой заботливо хранится в Национальном музее Кракова, в Народном музее Варшавы и в библиотеке им В. Стефаника во Львове, а Национальная библиотека Беларуси бережет кучу замечательных литографий с рисунков автора.

Вот-вот достроится усадебный дом Ордов – новый туристический объект на карте региона, а пока при желании можно посетить внушительный «Музейный комплекс имени Наполеона Орды» в Вороцевичах (его директор, судя по всему, и курирует восстановление усадьбы) – подробнее ознакомиться с биографией и копиями работ художника.

В Иваново – в близлежащем районном центре – можно взглянуть на памятник талантливому соотечественнику или на мемориальный знак на месте его захоронения (похоже, само захоронение вместе с католическим кладбищем снесли, чтобы построить школу).

А те, кому посчастливится бывать в Париже, могут поискать мемориальную табличку на улице Луи де Гран. Се ля ви.

Бывшую резиденцию луцких епископов Яново (с известного 1939 года – Иваново) мы тихонько объедем. В 2015 году городок пережил Дожинки, и, если верить «Виртуальному Бресту», тогда – к празднику – на главной площади позолотили Ленина, а золоченый Ленин – зрелище не для слабонервных.

Впрочем, в Яново есть еще один удивительный артефакт, который откроется вам, если вы – дрон, птица, летчик, МКС или пришелец. Если взглянуть с небес на лес на северо-восточной окраине города, можно увидеть слово «ЛЕНИН».

Этот дивный прожект из многих тысяч сосен и берез был инициирован, разработан и реализован местным лесничим в начале 1960-х, но так и не принес увлеченному автору славы, так как мало кто летал и мог увидеть это послание ни о чем в вечность.

Зато, говорят, местные полюбили собирать в Ленине грибы и праздновать выпускные.

Еще один очень яркий и любопытный факт про Яново – это локальный феномен лаборей. Ими была добрая часть мужского населения местечка и окрестностей до прихода сюда в 1939 году большевиков.

Лабори-христорадники – отдельная каста, профессиональные попрошайки, которых нанимали настоятели храмов (православных, а когда-то, говорят, и католических), чтобы исправлять материальное положение своих богоугодных заведений: например, собирать средства на ремонт или постройку церкви.

И лабори элегантно справлялись со своей задачей, окучивая города и села от Украины и Молдавии до Литвы и Центральной России. Стучались в хаты, расколдовывали заколдованное, раздавали порошки от боли и святую воду.

Представители этого профессионального сообщества, судя по описаниям, выглядели щеголевато: расшитые полушубки с красными отворотами, шапка из белой овчины и никаких тебе лаптей – только сапоги. Имели крепкие хозяйства, ухоженные дома, полные икон со всего света и всех вероисповеданий, и страсть к гуляньям.

Еще бы: оптимальным временем для сбора пожертвований была осень и зима, поэтому к мертвому сезону – середине лета – лабори возвращались из всех своих походов, набродив немало ресурсов. Отчитывались перед настоятелями за собранные деньги и прочие ценные ресурсы, забирали себе свою честно выпрошенную долю и устраивали вечеринки! Fair deal!

С приходом в Яново советской власти, колхозов и прочих партийных взносов лабори, образно говоря, потеряли свою актуальность.

Ходят слухи, что недавно в Иваново – тьфу, Яново – хотели провести фестиваль, посвященный этой удивительной локальной профессии попрошаек на высокие нужды. Вполне можно было пойти дальше и масштабировать его на всю страну – это было бы неплохим началом для дестигматизации тунеядства на государственном уровне.

А еще лабори как профессиональное комьюнити специфического толка выработали свой диалект, чтобы было проще и безопаснее орудовать в этом рыбном месте между миром горним и миром дольним.

Похоже, часть этих слов когда-то давно проникла в язык и закрепилась в нем чудаковатым пирсингом. Например: волосы – патлы, дом – хаза, конец – хана, смешить – хохмить, компания – хевра, рвать или сечь – кромсать, спать – кемарить, нести – тарабаныть, хорошо – клево!

Загляденье был бы фестиваль: чистить карманы – ялошить, дать тумака – колошматыть, деловой мужик – пецкель, воровская компания – яперная хевра, купил бутылку водки – опулыв пляхту, обманывать – мышулить. Красота!

Иногда понять, что вы не лишь бы где, а в совершенно определенной части планеты, можно даже по дорожному покрытию. Поэтому, если вдруг вы в беспамятстве или с закрытыми глазами окажетесь вдали от дома и первое, что увидите, – шестиугольную плитку из утопленных в бетоне черных камней, знайте: скорее всего, вы где-то на Полесье и смотрите на трилинку.

Кажется, эти уникальные шестигранники неотделимы от еще сохранившихся деревянных солнц на фронтонах местных хат. Все это, как и грузовики с клюквой, как и рушники на надмогильных крестах, как квадратики польдеров на поверженных болотах, – составные части особого полесского экстерьера, в котором хорошо. И не обязательно знать, почему.

Когда на пути встречаются участки дорог, где асфальт уступает место этой фактурной, почти орнаментальной каменной поверхности, на сердце становится теплее, а подвеска автомобиля начинает отважно демонстрировать, на что способна.

За Яново-Иваново есть малозаметный поворот с М10 на Огово и Дубое, и, воспользовавшись им, можно в полной мере протестировать запатентованное в 1932 году детище польского инженера Владислава Трилинского – хенд-мейд-плитку из «полукостки».

Так называли рабочие колотый базальт конической формы, который закладывался в специальную двухчастную металлическую форму. Кстати, базальт для трилинки везли прямиком из месторождения на территории Украины – из села Янова Долина (ныне Базальтовое) на Ровенщине. Форму с уложенными камнями наполовину заливали раствором высокой прочности, наполовину – тощим бетоном, затем трамбовали, давали набрать прочность, а после переворачивали крепкой стороной наверх и укладывали в дорожный пазл.

Опа: неубиваемая дорога готова!

В отличие от распространенных тогда брукаванак, новомодное покрытие Трилинского было гораздо более удобным и для ходьбы, и для езды. Тем не менее патент не имел особой популярности, и развернуть масштабное производство своей красивой плиточки инженер смог только «воспользовавшись служебным положением» – в должности начальника управления строительства и коммуникаций Полесского воеводства!

Там и сям стали появляться бетонярни для ее изготовления (говорят, даже узники «места изоляции» в Березе-Картузской – польского лагеря для политзаключенных – занимались изготовлением плитки, но это не точно).

Трилинка появилась в Бресте, Пинске, Столине, украсила собой дорогу между Дрогичином и Пинском. Еще бы: патентная система обеспечивала Владиславу по 2 грошика с каждой уложенной плитки.

Изящно! Настолько изящно, что польское государство даже хотело обойти патент, чтобы не платить Трилинскому, и пробовало производить и использовать плитку той же технологии, но квадратную. Но у нее обламывались углы.

А Владислав Трилинский был настолько увлечен и ответственен, что самолично проверял качество своего покрытия с молоточком и, ежели что, заставлял рабочих все переделывать.

Видимо, поэтому даже спустя 80 лет трилинка исправно служит – лишь в некоторых местах немного «поплыв» от капризных полесских почв и времени. Памятник межвоенной инженерии и предпринимательства, дорога ручной работы, похожая на рябь каменного озера, на соты инопланетных пчел.

Снова непростая, но приятная и увлекательная задача: поискать парк в «Парке "Дубое"» – памятнике природы местного значения на землях ОАО «Рыбхоз "Полесье"».

Сложить в цельную композицию все, что открывается взгляду в этом укромном уголке Полесья в километре от Пины, вряд ли получится. Тем более найти регулярный парк на французский манер, который восхищал приезжих в начале XIX века. Но чуткое сердце, гибкий ум, немного фантазии и какие-то факты в качестве фундамента – и можно воссоздать свой хрупкий, призрачный дворец прошлого.

А люди в Дубое обосновались уже полтысячелетия как.

Чтобы глубже нырнуть в богатое полезными ресурсами болото истории, чтобы осознать себя частью общего бульона событий, чтобы картинка прошлого была более живой и наглядной в местах, подобных Дубое, где часть объектов и среды утрачена, – очень пригодилась бы дополненная реальность.

Но, пока современные технологии не сплелись с внутренним туризмом в крепких капиталистических объятиях, приходится довольствоваться собственным воображением или подробными статьями Федорука, любезно отсканированными globus.tut.by. Представлять себе ренессансную усадьбу, четырехколонный портик с террасой и фланкирующее белоснежное здание дворца, башни с шатровой крышей, «помещичий сад по образцам славного Ленотра», фонтаны и выгнутые деревянные мостики через каналы.

Ну, либо достраивать реальность до более-менее интересной и терпимой, выпив бутылочку доброго вина, как это часто делает человек. Подключиться к матрице бытия, к славе былых веков, к мерному гулу жерновов неба и земли, безропотно перемалывающих всё, как исполнительный добродушный мельник.

А жизни здесь было хоть отбавляй. Один из православных святых, противник унии Афанасий Брестский, например, без всяких средств дополненной реальности увидел на мирном полесском небе «семь адских огней» после того, как Дубой вместе с православным монастырем, за сохранение которого он боролся несколько лет, был передан католикам.

Передан Альбрехтом Станиславом Радзивиллом – хозяином этих земель, преданным католицизму. Православные были изгнаны, и на период с 1634 по 1773 год Дубой стал летней резиденцией пинских иезуитов.

Иезуиты заложили здесь парк, прокопали каналы, оборудовали каменный усадебный дом под приют для детей-сирот, развернули хозяйство с фольварком, пчелами да огородами.

Говорят, путь одного из католических святых – «апостола Пинщины» Андрея Боболи – также пролегал через это место. Обоих святых – и Афанасия Брестского, и Андрея Боболю – убили за убеждения. Первый проклял унию, за что был подвержен пыткам и казнен властями, второй за пропаганду унии был схвачен и замучен до смерти православными казаками во время войны России с Речью Посполитой 1654–1667 гг.

Ну хоть человека, собравшего 231 том материалов по польской истории, трагическая судьба обошла стороной. Говорят, соратника последнего короля Речи Посполитой Станислава Августа Понятовского, историка и религиозного деятеля Адама Нарушевича тоже что-то связывало с Дубое.

Будем надеяться, хоть он не страдал – наслаждался парком, мерным течением Пины и знаниями, которыми в то время заведовал орден иезуитов.

В 1773 году орден иезуитов был формально ликвидирован Папой Римским, но не пропадать же труду монахов с пчелками и итальянскими огородами.

Дубое становится светским, и за парк с усадебным домом берутся шляхтичи Куженецкие. За десятки лет труда они превращают место в бесподобную резиденцию, в которой не постеснялись остановиться даже король Станислав Август со своим другом Адамом Нарушевичем, гостившие здесь по случаю открытия Днепро-Бугского канала.

Все бы ничего, но в XIX веке Куженецкие стали сдавать. По местным легендам, знатные потомки госслужащих почившей Речи Посполитой были такими гуляками и безбожниками, что учудили бал в Страстную Пятницу. В результате пирующие были прокляты и всем составом провалились под землю. Что бы там на самом деле ни происходило, быть подданными Российской империи, видимо, никогда не было просто.

Сейчас на месте здания – пустое место, а о роскошном партере перед ним, видимо, должна напоминать скромная клумба, расположенная по оси въездной брамы.

Гораздо больше повезло каплице – или Крестовоздвиженской часовне, – построенной в XVIII веке. Она осталась целехонькой, более того, пережила удивительную, почти символичную трансформацию в узел связи, в почту. Такой элегантный ход атеистической советской власти в отношении капеллы, созданной для связи с небесами, вполне себе описывает послевоенный Zeitgeist.

Сегодня же симпатичная барочная каплица в заботливых руках римско-католической церкви – у нее новая кровля, а внутрь божественной почты даже вернули распятье, спасенное от большевиков какой-то местной женщиной.

Прогулявшись по сохранившимся аллеям, можно и правда собрать свой парк. Попрыгать через каналы, поискать родники, 450-летний дуб, веймутову сосну, белую пихту или старейшее в Беларуси дерево канадской тсуги.

Найти заброшенный «профессорский домик» времен сельскохозяйственной школы и военное кладбище времен Первой мировой войны. На нем мирно, бок о бок, покоятся никогда не знавшие друг друга солдаты двух воевавших армий. Перемолотые своими государствами, принятые небом и землей, убаюканные древним парком.

Но не будем драматизировать и лишний раз дополнять реальность. Нечего тут дополнить: человеколюбие – не конек человека.

P.S. Из Дубойского парка потихоньку тропинками-дорожками можно повторить путь Станислава нашего Августа Понятовского и добрести до гидроузла № 1 «Дубой» РУЭСП «Днепро-Бугский водный путь» – а проще говоря, до первого судоходного шлюза бывшего Королевского канала. После восстановления он, конечно, выглядит вовсе не так, как в 1784-м: вместо судов с копченой рыбой и медом вы скорее увидите баржу, наполненную щебнем, или теплоход «Белая Русь», но.

Дорога

Стартануть из Минска можно через скоростную E30 и Ивацевичи (тогда Доброславка будет не по пути, зато Выгонощи, канал Огинского, доты и 400 лосей – к вашим услугам). Другой вариант – поехать через Слуцк, старинный тракт Р43 и Ганцевичи (тогда в Огаревичах можно заглянуть в усадьбу Апацкого). Каждый из вариантов хорош, но, как это бывает с любым выбором, что-то да исключает.

В дорогах маршрута особого коварства нет. Возможно, только участок Мерчицы – Твердовка заставит вас быть чуть внимательнее к ямам, а в самой Твердовке придется подрейфовать по песочку. Да пощекочет подвеску трилинка, если решитесь по ней прокатиться. В остальном дорожные покрытия Полесья предельно гостеприимны.


Еда

Вероятно, с ней стоит потерпеть до Мотоля. Если вы едите колбасы, то там точно будет где разгуляться – магазин «Мотольские колбасы» выдает свежайшее и вкуснейшее с 1920-х!

В крайнем случае стоит поискать местную копченую рыбу. Мы этого не делали, но люди в Мотоле добрые – подскажут. Если и рыба не подходит, ищите хотя бы хлеб.

Традиционный мотольский обед можно заказать вместе с экскурсией в музее народного творчества – точно не пожалеете, потому что, помимо кайфовой экспозиции, попробуете еще и мотольскую шурпу (откуда она там?). Любители классики белорусского общепита могут зайти в кафе «Рандеву», «Чабарок» и «Мотоль».

После Дубое можно заехать в поселок Садовый на родину Пинского винодельческого и прихватить натурального клюквенного шнапсу из самой что ни на есть полесской клюквы.

Если вам ближе «современные стандарты сервиса» и прочий трипэдвайзер, то терпите до Пинска: там есть и «Бона Сфорца» (вкусно), и 121 City Cafe (вкусно), и паб «Черчилль» (в окошке все довольные были), да и еще десятки вариантов на любой вкус.


Ночлег

Вряд ли вы настолько увлечетесь ДОТами и экотропами Выгонощанского заказника, чтобы бродить там до ночи, но если вдруг вас начнет клонить в сон уже у канала Огинского, то на берегу озера, вдали от мира, есть жилье.

Если же вы расторопны и настойчивы в любви к родине и проехали весь этот маршрут, то идеальных вариантов для ночлега два. Первый – столица Полесья Пинск, где, славно отужинав, можно найти несколько сносных отелей или апартаментов.

Нами разведана гостиница «Припять»: бутальная многоэтажка на берегу Пины расположена у начала главной пешеходной улицы со всеми ее прелестями и в минуте от тихой набережной. В ней стоит не скупиться и брать номера подороже, «с ремонтом», – они вполне сносны. Гостиница отремонтирована частями, и, пока вы будете идти к своему номеру подороже, увидете разительное отличие этих частей.

Завтрак в этом славном месте на любителя, исследователя и испытателя, поэтому если не хотите травмироваться оладьями и заваренным молотым кофе, если вы зануда, любитель киша и флэт-уайта, то лучше все же завтракать в «Параграфе».

Если после умиротворяющих просторов Пинск кажется вам шумноватым и есть силы на рывок, езжайте на озеро Погост! Ezera Park Hotel – отличный вариант передохнуть на его берегу. Сосновый лес, тишина, пляж и клюквенный шнапс, если вы его прихватили. Более того, отсюда удобно продолжить этот полный любви галоп по Полесью – мы вам о нем вскоре расскажем.

Спасибо Александру Смолянчуку за «Жыццяпiс грамадзянiна краю», globus.tut.by, shtetlroutes.ru, pawet.net, media-polesye.by и всем коллекционерам, авторам и изданиям, чьи материалы помогают постигать любовь к родине. Отдельная благодарность Андрею Берднику и Эдуарду Злобину за помощь в знакомстве с удивительным – они, похоже, знают, как это любить.

Перепечатка материалов CityDog.by возможна только с письменного разрешения редакции. Подробности здесь.

Фото: fgb.by, karty.by, brestobl.net, orda.of.by, radzima.org, novychas.by, media-polesye.by, sb.by, nn.by, pinsk.eu, kp.by, blog.vp.by, alldylan.com, artbelarus.by, Narodowe archiwum cyfrowe (Poland), архив Александра Смоленчука и открытки из коллекции В. Лиходедова.