Самариддину (имя изменено) 26 лет. Он родился и вырос в Минске, где практически всю жизнь сталкивался со стереотипами из-за своей внешности. CityDog.io узнал, каково это – постоянно чувствовать себя чужим в собственной стране и выдохнуть, только уехав из нее.
– Я родился и вырос в Минске. Мама у меня беларуска, а папа родом из Афганистана. От него мне досталась смуглая кожа, восточные черты и имя с фамилией, которые сильно выделялись на фоне привычных беларуских.
Я часто спрашивал маму, почему меня так зовут и почему у меня не ее фамилия. Хотя у родителей все было хорошо, они жили в браке, но в ее паспорте оставалась девичья фамилия. Почему так, сейчас не вспомню.
Мама всегда отвечала по-своему: что у меня красивое имя и гордая фамилия от отца. Говорила это мягко и каждый раз аккуратно уводила разговор в сторону.
– В Беларусь папа приехал в 1994 году и сразу начал заниматься собственным бизнесом. Про Афганистан он рассказывал исключительно через воспоминания о семье, которая осталась там. У него много братьев и сестер, как и принято в его культуре, и он делился историями о том, как они вместе куда-то ездили, что-то делали, общались.
Это были рассказы не о политике или истории, а о «бытовухе», как он сам говорил. Папа после переезда не возвращался в Афганистан, поэтому пересказывать его истории я не хочу, это его опыт, который уже не повторить.
– Несмотря на мультикультурность нашей семьи, она была обычной по меркам Беларуси, да и в целом Европы. Папа, хоть и не местный, никогда не был особенно религиозным и по менталитету мало отличался от среднестатистического беларуса.
У нас дома спокойно готовили свинину и ели ее безо всяких ограничений. Я, например, всегда любил блюда из нее. Папа ее не ел, но не из-за религии, а потому что ему не нравится ее вкус.
Свободы тоже было много. Я гулял где хотел, занимался чем хотел. Меня никогда не наказывали, не ограничивали и уж точно не били. У нас была и остается любящая семья, где никто не пытался воспитывать меня по жестким схемам. Это точно не была консервативная модель – скорее, наоборот, дома всегда было пространство для доверия.
– У меня было максимально светское детство. Ни со стороны отца, ни со стороны матери никто не был верующим: мама не молилась дома, отец не ходил в мечеть. Мы не были атеистами в каком-то принципиальном смысле, просто религия не занимала никакого места в нашей жизни.
Религиозные праздники для нас были скорее культурными традициями. На Пасху мы красили яйца и покупали куличи, как и многие беларусы, которые, даже будучи атеистами, все равно так делают.
Рождество мы праздновали и 25 декабря, и 7 января, потому что раз праздники есть, то почему бы не отметить их. Никто при этом в церковь не ходил. Все это было просто частью общей культурной среды, а не чего-то сакрального.
– При этом христианство и ислам я изучал, но не как верующий, а как любопытный ребенок, который зачитывается энциклопедиями. Меня интересовали все религии: и те, что имели отношение к моему происхождению, и те, что вообще не имели. Особенно любил древний Египет и древние цивилизации.
Про ислам, например, я знал скорее из учебников по географии, чем из реальной жизни. Отец никогда не пытался погружать меня в религию – ему это было просто неинтересно. Он был занят бизнесом и в целом сам не был особенно верующим, так что и попыток сделать из меня мусульманина не предпринимал.
Иллюстративное фото. Фото: Alex Muromtsev.
– Откровенной жестокости в детском саду не было, но мелкие подколки случались уже и в тот период. Вспомнить их дословно трудно, но звучали они примерно так: «Фу, ты черный».
Такие эпизоды происходили не слишком часто и не слишком остро, поэтому они меня особо не задевали. Хотя, возможно, потому что я в целом мало общался с другими детьми. Я был тихим, замкнутым, и мне было проще держаться ближе к взрослым.
Я часто проводил время с воспитательницами – они хорошо знали мою маму, относились ко мне тепло и внимательно. В их присутствии я чувствовал себя в безопасности, будто был под невидимым щитом, который смягчал все, что происходило вокруг.
– Всех вокруг звали Сашами и Васями, а меня почему-то Самариддином. У всех была светлая кожа, а мой «загар» был круглый год. Я никого за это не винил – ни себя, ни родителей, – просто рано понял, что я не совсем как все.
Накануне праздников, особенно в детстве, часто ловил себя на мысли, что хочу проснуться «обычным» мальчиком славянской внешности. «Нормальным», как я тогда это называл. Я не писал об этом ни в письмах Деду Морозу, ни в какие-то дневники – даже в шесть лет мне казалось это постыдным желанием. Но оно было.
Иногда я подолгу смотрел на свое отражение в зеркале, пытаясь понять, все ли со мной в порядке. Не снаружи даже, а в целом. Просто хотелось быть принятым.
– Активный буллинг начался в классе шестом, почти сразу после того, как я попробовал по-детски ухаживать за одноклассницей. Ничего особенного не было, я просто пытался с ней поговорить, немного пошутить, как-то проявить внимание. Симпатия была наивная, даже детская в какой-то степени. Девочка довольно резко меня отшила, а потом начала высмеивать меня.
После всем детям вокруг будто бы сорвало крышу. Сначала подключились ее подруги, потом одноклассники, дальше – ребята из параллели и даже дети помладше. Все меня подкалывали и обзывали.
Говорили, что я «чурка», «хач», «черножопый», «чужой», что меня никто не полюбит, что я второсортный. Что нормальная девушка со мной даже рядом стоять не захочет, не говоря уже о том, чтобы лечь в постель, ведь иначе она «замарает кровь». Отдельный упор делали на то, что я не «миленький светленький мальчик», а какой-то дикарь. В целом почти все оскорбления сводились к тому, что я не свой и не вписываюсь в среду с «обычными» детьми.
Что почитать по теме: «Буллинг неизбежен в закрытой системе». Психотерапевтка – о том, чем ситуация в стране похожа на школьный буллинг и как ему противостоять
Иллюстративное фото. Фото: Loegunn Lai.
– Однажды я решил рассказать о хейте в свою сторону кому-то из взрослых. Подошел к молодой классной руководительнице и попытался объяснить, что надо мной издеваются одноклассники.
В ответ услышал что-то вроде: «Ты же пацан – наверное, сам их провоцируешь. Может, трогаешь, вот они и реагируют». Потом она позвонила маме и сказала, что это я, скорее всего, «пристаю к девочкам» и сам все начал.
Мама пыталась понять, что происходит. Спрашивала: мол, почему ты цепляешься к этим девочкам? Я отвечал уклончиво, отшучивался, говорил что-то вроде: «Ну, они сами провоцируют» или «Просто нравятся». На самом деле тогда у меня не хватило смелости рассказать, в чем была настоящая причина. Родители просто как-то замяли тогда тему и ничего не сделали.
Затем та преподавательница ушла в декрет. По сути, на ней и закончился мой опыт обращения за помощью. С тех пор я больше ни к кому из учителей не подходил. Просто понял, что смысла в этом нет. Если один взрослый меня не услышал, то, скорее всего, у других была бы такая же реакция.
– Родителям о буллинге я ничего не рассказывал в моменте. Не потому, что боялся их реакции. Скорее, понимал, что они бы точно вмешались и пошли разбираться, звонили бы в школу.
Я рассуждал так: ну, допустим, скажу. Они поднимут шум, но никто же за такие слова и подколы никого из школы не выгонит. Значит, все останутся на месте. И я буду в том же классе, с теми же людьми. Только теперь уже не просто «чужой», а еще и с ярлыком стукача. Понимал: будет совсем другой уровень ада. Мне казалось, что, если не трогать проблему, всё само как-нибудь сойдет на нет.
Поделился с ними всем, по-моему, уже в конце школы или даже после ее окончания. Это всплыло не напрямую, а в разговоре о том, что у меня не получается наладить личную жизнь. Я тогда жаловался, что, мол, не складывается, – и, слово за слово, как-то признался, что в школе меня сильно буллили из-за внешности, потому что я «черный». И именно это, как мне казалось, лежит в основе моего одиночества.
Я ничего от них не ожидал, просто хотелось поделиться.
– Если бы мой ребенок рассказал мне такую историю – все бы зависело от того, когда именно он это сделал. Если, как я своим родителям, уже постфактум, когда все давно прошло, то, конечно, особо ничего не изменишь. Но в любом случае я бы постарался поддержать.
Если бы это был, скажем, пацан лет восемнадцати, я бы, может, пошел с ним в стрип-клуб – чтобы он почувствовал себя уверенно, понял, что с ним все в порядке.
Если бы буллинг происходил прямо сейчас, я бы точно вмешался. Пришел бы, навел бы порядок, а если увидел бы, что виноватые не получают никаких последствий, перевел бы сына в другую школу.
– Если в школе буллинг шел по большей части от детей, то в универе давление шло от преподов. Запомнился один случай. Это была первая лекция, большая аудитория, где сидел весь поток, человек сто, наверное. Я был старостой, и преподавательница, которую я видел впервые в жизни, начала по списку вызывать старост из разных групп.
Когда дошла очередь до нашей группы, я поднял руку, даже ничего не успел сказать, и она вдруг выдала: «А ты вообще читать, писать по-русски умеешь? Ты кто у нас? Турок? Араб? Туркмен? Язык знаешь вообще?» Это при том, что иностранцев к нам не зачисляли.
Преподавательница не была какой-то возрастной – обычная женщина лет сорока. Потом была похожая история с другим преподавателем. Хотя какими-то действиями меня не ограничивали.
– У меня были не самые теплые отношения с одногруппниками. Они часто насмехались над моими попытками постоять за себя, хотя именно в университете я впервые начал это делать по-настоящему. В школе я был скорее тихоней, не особо вступал в конфликты. А в универе стал похож на себя настоящего: говорил вслух, когда считал что-то несправедливым, не молчал.
У нас в универе был пожилой преподаватель – откровенный сексист. Он позволял себе замечания вроде: «Почему девочки так сексуально одеваются, с рваными джинсами?» и тому подобное. Я единственный, кто вставал и говорил, что у них есть право одеваться так, как они хотят. При этом лично меня это не касалось – мне просто было важно, чтобы было по-человечески.
Те же девочки, за которых я заступался, потом смеялись вместе с остальными.
Иллюстративное фото. Фото: Atharva Tulsi.
– На улице часто замечал, что на меня смотрят в упор. В транспорте тоже.
Иногда мог занять место и услышать из-за спины от случайных попутчиков: «Опять понаехали», «Опять места наши занимают» и все в таком духе. Не в лицо – на это у прохожих обычно духу не хватало, но достаточно громко, чтобы услышать. Иногда отвечал, иногда просто игнорировал.
А если отвечал, то что-то духе: «В смысле понаехали? Я в этом городе родился. Это вы сюда приехали непонятно откуда – из деревень или райцентров. Это мой город, вообще-то».
– В метро милиция часто останавливала просто так. Особенно в те годы, когда на станциях поставили рамки и начали всех подряд прогонять через них. Это было не каждый день, но проверяли меня чаще, чем любого из моих друзей славянской внешности. При этом останавливали меня, даже когда я был в официальном костюме и пальто с небольшой сумкой для документов.
Каждый раз, когда ко мне подходили, в голове было: «Я, что, настолько на террориста похож?» Всегда хотелось сказать это вслух, но с милицией конфликтовать не хотелось. Поэтому просто проходил молча. Так продолжалось ровно до моего переезда из Беларуси в США.
– В одно время во «ВКонтакте» были популярны группы вроде «Ищу тебя, Минск», где люди искали друг друга по фото или просто хотели познакомиться. Однажды я выложил туда свою фотографию, и сразу посыпались комменты в стиле: «Уезжай к себе на родину и там овец еб*».
Вначале было обидно. Однако такое писали настолько часто, что со временем я привык и перестал на это реагировать.
– По истории Беларуси у меня было 89 баллов на ЦТ. При этом текст я написал буквально за 20 минут. Я всегда отлично знал нашу историю, интересовался культурой, никогда не считал, что мы часть России или что-то в этом духе. Я на сто процентов ощущаю себя беларусом.
При этом мне приходилось каждый день доказывать, что я не чужой в Беларуси. Были случаи, когда со мной отказывались даже знакомиться, пока я не покажу паспорт. И я реально всегда брал его с собой на свидания.
И даже после этого меня отшивали. Говорили, что я хороший парень, но встречаться с «нерусским» они не могут. Объясняли это тем, что такой выбор не примут или не поймут родители.
– Иногда вспоминаю, как в школе одноклассники говорили, что меня никто не полюбит, потому что я «черный», и ловлю себя на мысли, что они были правы.
Мне кажется, единственный реальный способ построить отношения для меня – иметь много денег. Не потому, что я считаю всех девушек меркантильными. Просто за все эти годы не нашлось ни одного человека, который бы смог принять меня таким, какой я есть. И если этого не произошло до сих пор, вряд ли это случится позже, когда я начну стареть.
Даже в США, несмотря на более разнообразную среду, мне не удается найти близости. Из-за разницы менталитетов мне сложно сблизиться с местными. Поэтому я и думаю: мой единственный шанс – стать богатым. Только так рядом может появиться кто-то, кому я буду нужен.
– В Беларуси я никогда не чувствовал себя по-настоящему в безопасности. Я избегал мест, где могло быть неспокойно, – не ходил даже днем в районы вроде Каменной Горки или Шабанов, где, скажем так, хватает людей не самой широкой культуры. Боялся, что на меня могут напасть.
Мой день состоял из походов по кафешкам, причем только в центре, или универа. Вечерами я чаще оставался дома, чем выбирался куда-то, например в бар. Там опасался пьяных людей: кто знает, что взбредет им в головы. Забавно, но сейчас в нью-йоркском метро глубокой ночью чувствую себя гораздо спокойнее, чем вечером в Минске. Почему так – не знаю.
В откровенно опасные ситуации я не попадал, но, думаю, только потому, что я очень осторожный. А так бывали случаи, когда мне кричали вслед и даже угрожали прямо на улице Минска.
Иллюстративное фото. Фото: Kasia.
– Толерантность – не пофигизм. Когда тебе просто все равно, это не значит, что ты принимаешь другого. Это значит, что ты не хочешь его замечать. В Беларуси меня, может, и не избивали на улице. Но это же не значит, что проблем не было.
Толерантность для меня – когда ты судишь человека по тому, кто он, а не откуда и как выглядит; когда ты по-настоящему не замечаешь отличий, если они не влияют на суть. В Беларуси такое случается редко.
Беларусы же по большей части видят, что внешне я как-то отличаюсь от них, и в близкие отношения не пускают. У меня так было много раз – и с девушками, и с потенциальными друзьями.
– Думаю, скорее идет из российских медиа, где людей восточной внешности – кавказцев, например, – часто представляют дикарями, а таджиков и узбеков – исключительно как гастарбайтеров. В лучшем случае как безграмотных, в худшем – вообще в отвратительных, унизительных стереотипах. Таких людей там обычно показывают в негативном ключе.
А поскольку в интернете активно тиражируется вот этот вой про «наехали», «заполонили», «не такие, как мы» и в Беларуси, к сожалению, до сих пор основным языком общения остается русский, то влияние Рунета оказывается довольно сильным. И вся эта риторика, вся эта ксенофобская повестка из России частично перекидывается и на Беларусь.
– Примерно 6 лет назад я переехал в США – и до сих пор чувствую себя человеком без страны и родины. Нет на карте такого места, где я бы оказался и никто не подумал, что я чужой.
В арабских странах я мог бы внешне «сойти за своего», но там мне не хватает языка, ментальности, культурных привычек. Папа никогда после переезда из Афганистана не возвращался туда, поэтому у меня мало связи с теми местами.
В стране, где я родился, меня не принимают из-за внешности. Я никогда не снимал в аренду жилье в Минске, поэтому не знаю, отказали бы мне в съеме или нет. Подозреваю, что и там был бы какой-то кринж.
– Я считаю, что окружение формирует менталитет. Если бы я родился в США, будучи ребенком двух беларусов, то, скорее всего, был бы ментально американцем, а не беларусом, потому что впитал бы местную культуру и нормы с детства. То же самое и с Афганистаном: если бы я вырос там, мой менталитет определенно не был бы беларуским.
Это не значит, что я обязательно стал бы фанатично верующим мусульманином, но я точно жил бы по другим социальным нормам, с другими представлениями о мире, о семье, о поведении. Возможно, там бы я чувствовал себя гораздо спокойнее с моей внешностью, был бы более уверенным в себе. Хотя, честно говоря, по-настоящему я никогда не задумывался об этом.
– Мысль об эмиграции появилась, когда я поехал в Америку туристом. Там я вдруг заметил: никому нет дела до того, откуда ты, какого ты цвета, знаешь ли ты английский. Люди просто существуют рядом, не делая из тебя отдельную категорию; не изучая тебя взглядом, не спрашивая: «А ты точно отсюда?» Это поразило и одновременно сломало.
В Беларусь я возвращаться не хочу. Думаю, должно пройти много времени, прежде чем наше общество начнет принимать людей, не похожих на остальных. А ждать и страдать всю жизнь я не хочу.
Перепечатка материалов CityDog.io возможна только с письменного разрешения редакции. Подробности здесь.
Фото: Unsplash.com.
