Наш читатель Антон Франтишек Брыль разыскал в стародавней газете «Минский листок» святочный рассказ. Найдите 10 минут, чтобы почитать и проникнуться колоритом конца XIX века.
Что еще за «Минский листок»
«Минский листок» – частная общественно-политическая и литературная газета, которая выходила с 1886 по 1902 годы в Минске на русском языке 2-3 раза в неделю. Она освещала жизнь города, события в стране и за рубежом и была достаточно пробелорусская.
Фото: nlb.by.
Более того, с первых месяцев в газете появлялись русские тексты с белорусскоязычными вкраплениями. Это было как минимум эпатажно.
«Минский листок» публиковал немало произведений на белорусском языке – тут, например, появлялись стихи Янки Лучины, в ней же была впервые напечатана поэма «Тарас на Парнасе», прежде ходившая в рукописях, рассказывает Антон Брыль.
А кто написал этот рассказ?
В конце 1887 года в «Минском листке» появился святочный рассказ «Ночь накануне Рождества», подписанный Homo Privatus. Им оказался историк и публицист Александр Слупский (1864–1907). Его литературное упражнение – традиционная для жанра святочных рассказов смесь фантастических ужасов с сентиментальными описаниями быта.
Почему этот рассказ интересен?
Как справедливо отмечает Антон Брыль, благодаря этому святочному рассказу можно проникнуться колоритом минской прессы – и народной жизни – конца XIX века.
С другой стороны, рассказ интересен еще и тем, что в нем есть белорусскоязычные вкрапления – и это действительно необычно для русскоязычной прессы того времени. То есть все аргументы белорусофобов и просто скептиков-неучей отом, что «ваш белорусский язык придумали после революции», «никто в Минске до революции не говорил и не понимал белорусский язык», вдребезги разбиваются.
«Любители белорусской литературы начала ХХ века вспомнят, возможно, перевод отрывка из этого рассказа, сделанный Карусем Каганцом», – пишут Антон Франтишек Брыль и Вячеслав Мартысюк, которые и подготовили рассказ к печати в CityDog.by.
Важно
Редакция CityDog.by взяла на себя смелость разбить этот текст на новые абзацы и выделить некоторые части подзаголовками – да простит нас автор.
Ночь накануне Рождества
(святочный рассказ)
Василиха встала рано до свету – у нее очень много работы: сегодня первая куця. Надо и хату прибрать, и веретена так запрятать, чтобы, Боже сохрани, ни одного не было видно во время Святок; иначе плохо: лучше и не ходи летом в лес, потому что веретено, не запрятанное на Рождество, превратится в змею и будет все время тебя же пугать.
Нужно «кудзелю» припрятать, чтобы Коляда не напакостила, да и вообще, мало ли в этот день работы.
Ловко подоткнув свою «сподницу», Василиха чистила, скребла, мыла, бросалась из угла в угол и всю свою работу пересыпала целым рядом ругательств вроде: «а каб цябе, да бадай на цябе!» или «каб цябе качки стаптали, бадай цябе холера задусила!»
Да и было отчего ругаться: кажется, все живущее в избе ополчилось против нее и старалось ей мешать всеми силами. Тут куры взлетели на только что вымытый стол, там трехлетний Янка перевернул «дзежечку» с мукой и, усевшись в одной рубашонке на пол, выводил мукой по земле затейливые узоры; да и Василь сегодня точно сам не свой, снует из угла в угол и работы себе не подыщет. И, странное дело, с ним это случилось со вчерашнего дня, когда он пришел из церкви, где причащался.
Василиха выходит из себя; дает плескача Янке и кричит в сердцах Василю:
– Чаго ты снуеш, як Мара па пекле, чи гэта ж табе работы нема?
Василь поднимает голову, пристально смотрит на женку, как бы стараясь что-то вспомнить, наконец пропускает сквозь зубы неопределенное «чаму ж» и снова погружается в свои мысли.
По всему видно, что Василь занят глубокою думою, в которую он ушел всем своим существом и которая не дает ему возможности заняться каким-нибудь иным делом. Недаром он все последнее время водится с Сцепаном, самым разумным и самым страшным человеком села.
Сцепан – ведун: он может сделать с человеком все, что захочет
Он служит лесником и имеет заговоренное ружье, на которое летит сама всякая птица, бежит всякий зверь и которое никогда не дает промаху. Его-то Василь и угощает постоянно водкой в корчме и ведет с ним тайные переговоры.
Что же это за дума у Василя, к чему он знается с Сцепаном? А все дело в том, что Василь страстный охотник и ему захотелось иметь такое же заговоренное ружье, как и у Сцепана; вот он и обратился к последнему с просьбой заговорить его ружье, а этот не мог отказать просьбе Василя, так как поклялся силами ада исполнить первую его просьбу за то, что Василь спас его сынка из горевшей хаты.
Однако Сцепан не сразу согласился исполнить просьбу Василя; сначала отговаривал его всеми силами и наконец категорически заявил, что заговор ружья сопряжен с продажею души ему.
Последний аргумент было поколебал желание Василя и заставил бросить, по крайней мере на время, мысль о заговоре, но в конце концов страсть охотника взяла свое, и Василь потребовал у Сцепана выполнения его клятвы – помочь заговорить ему ружье.
Сцепан не вправе был более противиться желанию Василя и открыл ему страшную тайну заговора, предварив, что, услышав ее, он должен будет все исполнить от начала до конца, иначе придется плохо: кто-нибудь из них должен будет умереть немедленно.
В последнее воскресение перед Рождеством Христовым Василь должен надеть на себя все новое, идти в церковь и приобщиться Св. Таин, но отнюдь не проглатывать Тела и Крови Христовой, а, зажав во рту, вынести во двор и там спрятать в чистый платок.
Ночью пред Рождеством они пойдут в лес и там прибьют к дереву Тело Христово…
…а в полночь, произнося слова заклинания, Василь выстрелит в Него из своего ружья. С этого момента душа его будет продана сатане, ружье же не сделает больше никогда промаха.
Вчера было воскресение, Василь приобщался, роковой платок был при нем, и возврата теперь назад уже нет. Вот почему Василь сегодня сам не свой и не может отыскать себе работы, хотя ее пропасть: нужно и двор очистить, и скотинку досмотреть, и за дровами нужно бы в лес съездить, но у него, кажется, исчезла всякая возможность к физической работе, работает лишь воображение, рисуя то страшные картины предстоящей ночи, то виды будущего довольства, когда он будет иметь заговоренное ружье.
Наконец бесцельное шатание по избе Василя выводит окончательно из терпения деятельную Василиху, и она, сунув своему благоверному в руки шапку, выталкивает его из хаты на двор, громко жалуясь на свою долю, которая наделила ее таким муженьком. Толчки жены, ее писклявый голос и, наконец, морозный воздух заставляют Василя очнуться и из области мечтаний перенестись в действительность.
Нахлобучив шапку и плотнее запахнув кожух, Василь спешит приняться поскорее за работу, чтоб, с одной стороны, наверстать потерянное время, а с другой, скоротать за делом время, тянущееся так долго в сегодняшний день, день, за которым должна последовать давно жданная роковая ночь.
Едва зажглася на небе первая звездочка, как у Василихи было все уже готово
«Куця» была сварена и стояла «на куте» на сене, принесенном из хлева пастухом, для того чтобы летом не разбегалось стадо; земляной пол был чисто подметен и посыпан песком; вымытые и выскобленные лавки, «тапчаны» и «зедлики» блестели своей светлой желтизной, а на столе под чистым «абрусом» лежало сено в память того, что Христос после рождения был положен в ясли, наполненные не чем иным, как сеном.
Сама Василиха тоже преобразилась: она причесалась, умылась и «убралась». На ней была яркая «перкалевая сподница», белый фартух, разотканный внизу красными полосками, чистая «кужельная кашуля», а на голове «намиотка».
Мало-помалу стала собираться в избу вся семья Василя; пришел и сам Василь. Теперь он выглядел гораздо бодрее, чем утром; дневная ли работа разогнала его думы или освежил его зимний воздух, только он теперь казался вполне спокойным, и лишь лихорадочный блеск его глаз выдавал необычайное состояние его души.
Как бы там ни было, празднование «куци» началось по всем правилам строгой деревенской обрядности. Василиха взяла в свой чистый передник с «кута» горшок с кутьею и, присев на пол, «проквоктала» трижды наподобие курицы: «кво, кво, кво» – и затем, быстро поднявшись, схватила за «чуб» первого попавшегося человека.
Сделала это она с целью, чтобы неслись весь год ее куры и выводили бы чубатых цыплят; но, к несчастью, первым попавшимся ей под руки человеком оказался наш старый знакомый, трехлетний Яночка, который, не поняв благих намерений своей экономной мамаши, крайне оскорбился таким дерзким, по его понятию, поведением и разревелся на всю избу.
Только увещания его сестрицы и няньки, десятилетней Альжбетки, доказавшей ему как дважды два четыре, что если он не уймется, то его съест жаба или проглотит «цмок», заставили его прекратить свой слишком громкий протест.
Когда порядок был водворен, Василиха передала Василю горшок. С видом священнодействующего жреца он вышел с ним на двор и стал обносить вокруг хаты. Подойдя к окну против печки, он трижды стукнул в него. Тогда оставшаяся в избе Василиха, подойдя к окну, громко спросила:
– А хто там стукае?
На что Василь ответил:
– Сам Бог стукае з цеплаю, мокрою вясною, з горачим небурливым летом, з сухою и карыстнаю осенью.
В ответ на это Василиха произнесла: «Просимо ж до хаты». Василь вошел в избу.
Василь был зажиточный господарь, поэтому «куця» у него была обильная: были и квас с грибами, и аладьи, и рыба, и кисель овсяный, и слижики с медом и маком, и вообще все те кушанья, которые Св. Иосиф приказал доставить дурным «лицвинам», принесшим Младенцу Христу только «гарщок з бацьвиннем».*
Когда стали есть самую кутью, Василиха, зачерпнув ее в ложку, вышла в сени и стала звать мороз.
– Мороз, мороз, хадзи куцю есць! Идзи тогды, кали завем, а кали не завем, не ходзи. Кали будзем араць, так будзем цябе бичами драць!
Лишь только был совершен этот последний обряд сегодняшнего вечера, как Василь, волнение которого к концу ужина стало все более и более возрастать, поднялся с места и, быстро поздравив всех с наступающими Калядами, схватил шапку и исчез за дверью.
Луна обливала своим светом громадный лес, выступавший теперь во всей своей мрачной красоте
Все веточки дубов, покрытых инеем, сверкали самоцветными камнями; стройные ели красиво перевивали свою темную зелень пушистыми хлопьями белого снега, пестрые березы украсили свои свесившиеся космы крупным жемчугом, а мелкий кустарник выделялся волшебными силуэтами на белом фоне снега, покрывавшего землю.
По направлению к лесу со стороны деревни двигались одна за другою две черные тени. Подойдя поближе, мы во второй тени, с ружьем за плечами, по русой окладистой бороде, темно-голубым глазам и симпатичному выражению лица сразу узнали бы нашего Василя.
Шедший впереди человек был несколько выше Василя, чрезвычайно худ, но широк в плечах и груди; темная реденькая бородка была местами как бы повыщипана; провалившиеся щеки, острый крючковатый нос, нависшие брови придавали ему вид коршуна; его глаза… но лучше о них и не говорить!
Это были не глаза простого смертного человека!
Трудно определить их цвет, то были не карие, не серые и не голубые – скорее всего, их можно было бы назвать зелено-желтыми; маленькие, кругленькие, они светились таким зловещим огоньком и так глубоко проникали в душу, что самый дерзкий человек невольно потуплял пред ними свои взоры.
Обладатель этих глаз был не кто иной, как Сцепан, ведший нашего Василя запродавать душу сатане взамен зачарованного ружья.
Василь, видимо, робел и, чутко прислушиваясь к каждому шороху, едва плелся за бодро шагающем Сцепаном.
В его голове пробегали одна за другою мысли самого неутешительного свойства. Вот пред ним церковь, седой батюшка, так любимый своими прихожанами, описывает страшный суд, рисует страшные муки грешников и блаженство праведных.
Хорошо праведным: живут себе в тепле и довольстве, всего-то у них вдоволь, ангелы песни поют, работы никакой, спи себе целый день в раю да Бога хвали – именно райское житье! И как он желал тогда попасть в рай, какие старания он обещал приложить для этого: и свечи покупать, и в церковь давать, и батюшке молебны заказывать.
А теперь что? Теперь идет добровольно душу продавать ему! И рисуется пред ним картина страданий грешников. Кипит геенна огненная. Что такое геенна, об этом он долго думал и наконец пришел к убеждению, что это нечто похожее на плавильный горн, который ему однажды пришлось увидеть на литейном заводе. И кипит в этой геенне смола, а в смоле грешники, как сало в горшке.
И больно же, видно, им; он хорошо помнил, как болел у него палец, когда он, осмаливая бочку, капнул на него горящею смолою.
Мурашки пробегают по телу Василя. А если он долго будет кипеть, то, пожалуй, и обтерпится, так что потом и не будет, собственно говоря, чувствовать никакой боли, закрадывается в душу Василя слабая надежда. Да, пожалуй, и так, ведь к морозу же он приучил свои уши и руки: сначала болели, а потом и попривыкли. Так что собственно геенна огненная и ничего. А сам?! Ведь там его самого придется увидеть! А его помощники с железными вилами?! Нет, уж это не шутки! Тут от одного страха умрешь!
И у бедного Василя волос стал дыбом, его ноги перестали шагать, и он как вкопанный остановился на месте. Уж не вернуться ли назад, промелькнуло в голове Василя. Но Сцепан оборвал его мысль в самом начале.
– Чаго капаешся? – раздался его резкий окрик, – чи можа дамоу думаешь вернутца? Гэтаго не будзе! Што зачато, то трэба кончить, а не, так на своей галоуцэ спробуешь, чи добро стреляець мое ружье.
И как бы в подтверждение своих слов Сцепан поправил висевшее у него за плечами ружье.
Угроза Сцепана заставила Василя продолжать путь
Вместе с продолжением прежнего пути у Василя продолжалось и прежнее течение мыслей.
Плохо дело, думалось ему, не вывернешься. Гм… не вывернешься! А если попробовать вывернуться, может и удастся.
Ведь на страшном суде будет такая масса народу, что в ней тебя и сам урядник не отыщет; а то просто так спрятаться куда-нибудь можно – вот хоть бы в то большое дупло, что в лесу за Цимоховым полем.
Что ж, разве его там будут искать черти, если им предстоит такая работа на страшном суде, да в геенне огненной. А то не худо было бы этак замешаться в ряды праведников, да и проскользнуть в рай. Он так и сделает.
Разве он дурак идти налево, когда Бог скажет идти праведникам направо, а грешникам налево; конечно, он пойдет направо. А если Бог знает всех праведников в лицо? Ну тогда он заберется в их последние ряды: ведь Богу будут видны только первые.
А не удастся эта проделка, так пускай берет его сам. Ведь он, собственно говоря, не грешник, а запродал ему душу, следовательно, поступил к нему как бы батраком, а какой же хозяин станет мучить своих батраков или пугать их – тогда никакой работы быть не может.
Интересно, какая это работа будет у него? Может, смолу подливать – ну, это еще не тяжело. А может, дрова в ад возить; ведь там, верно, много дров нужно; что ж, и эта работа еще не очень важная, давал бы только зимою теплую одежу да кормил хорошо; ну а если пошлет грешников ловить? Так ведь это, собственно, и не работа!
И у Василя составляется целый план охоты за грешниками, и его сначала мрачные мысли начинают принимать розовый и даже игривый оттенок.
Он и не замечает, что поле, отделявшее его село от леса, давно уже пройдено и что они давно идут уже по лесу.
– Тут добре будзе, – раздается голос Сцепана и заставляет очнуться Василя.
Оглянувшись, Василь увидел, что они пришли на небольшую поляну, в глубине которой стоял большой дуб
Они пошли по направлению к этому дубу. Сцепан вынул из кармана небольшое долото, вытянул из-за пояса топор и стал выдалбливать в дубе дырочку.
Первый удар топора гулким эхом разнесся по лесу и жгучею болью отозвался в сердце Василя. Розовые мечты его про охоту за грешниками мигом разлетелись, и пред ним поднялась грозная действительность их поступка.
Что они делают! Они хотят стрелять, и в кого – страшно подумать – в Бога! Разве согласится он, Василь, выстрелить в человека? Ни за что! А тут в Бога!
Кровь застыла в жилах Василя, и он тупым бессмысленным взглядом впился в долото, которое загонял в дерево Сцепан.
Между тем гул слился в какой-то неопределенный далекий стон, доносящийся не то из глубины леса, не то изнутри дерева.
Луна скрылась за тучами, деревья приняли чудовищные, фантастические виды, и в глубине леса засверкали мрачные огоньки. Вот послышался тихий, жалобный вздох; казалось, вздохнула природа, видя, что творит человек, но, как бы в ответ на этот вздох, со стороны огоньков раздался громкий нахальный смех.
Сцепан кончил свою работу – дырка в дереве была готова; нужно было теперь вложить в нее то, что хранилось в белом платке за пазухой у Василя.
– Давай! – крикнул ему Сцепан, но Василь не шелохнулся с места; он, казалось, потерял способность владеть своими членами.
– Давай! – повторил Сцепан и, видя, что Василь не трогается с места, бросился к нему и в один миг вырвал у него из-за пазухи белый платок.
Громкий смех и какой-то радостный визг разнесся по лесу, и светящиеся огоньки удесятерились; но этот смех не мог заглушить за душу хватающего стона, который раздался одновременно с ним. Василь теперь прекрасно слышал, что этот стон испустили деревья, и явственно видел, как печально они опустили свои веточки.
– Ну, цяпер конец! – послышался голос Сцепана, – бяры, Василь, ружье и страляй.
Но Василь не повиновался.
– Страляй! Кажу цябе, – повторил Сцепан.
Василь по-прежнему стоял как окаменелый.
– Страляй, а не то так конец цябе! – прошипел Сцепан над самою головою Василя и вложил ему в руки ружье.
В тот миг, как ружье очутилось в руках у Василя, стон и плач пошел по всему лесу
Все, что было живого вокруг этой поляны, бросилось с воем и писком в разные стороны, дабы не видеть страшного преступления. Огни двинулись к поляне, весь лес наполнился страшными чудовищами, а на дубе, куда надо было стрелять, из-за каждой веточки выползло отвратительное существо с такими же зелеными, сверкающими глазами, как и у Сцепана.
Ровно электрический ток пробежал по телу Василя, и он, бросив ружье прежде, чем успел подскочить к нему Сцепан, перекрестился и, перекрестив все окружающее, бросился бежать вон из лесу.
Раздался страшный треск: казалось, поколебалась земля… Сцепан схватил свое ружье и выстрелил в Василя, но увы! Оно потеряло свою волшебную силу, и Василь ушел цел из лесу, поплатившись только потом нервною горячкою.
Убегая из лесу, Василь слышал за собою страшные крики и проклятья Сцепана, который больше не вернулся в село.
На весну пастушки нашли защемленным в расколотой осине человеческий остов, одетый в крестьянский зимний костюм, и по одежде признали в нем бренные останки Сцепана.
------
* «Которые Св. Иосиф приказал доставить...» – отсылка к народной колядной сценке «Стары Восіп барадаты», в которой, среди прочего, «Кузьма й Дзям’ян, два літвіны, // Прыняслі гаршчок бацвіны».
Перепечатка материалов CityDog.by возможна только с письменного разрешения редакции. Подробности здесь.
белорусский язык ставили давить со времен раздела речи посполитой. Т.е. как лет 80 уже прошло к написанию данного текста. Так что не удивительно , что он на русском.